Язык, культура, постсовременность

1.Аще язык руський бых жив был...

Кажется, в русском языке когда-то было будущее условное время: буде язык русский не столь нищ стал, буде беспокоился несть с чего.

2. История ╤.

Уродовать язык несложно, дойди до скотского существования, язык мигом превратится в меканье и брехню. Хочешь есть, метель хвостом, тоска взяла, в луну глаз нацель, да вой на здоровье. Боже мой, Господи, помилуй нас недостойных! В одной книге я обнаружил небрежное замечание: "обычно, говоря о гипотетичности, романисты выделяют в ней два значения: ирреальности и потенциальности. Мы не склонны разделять эту точку зрения". Просмотрев эту книгу, я понял, что нам, "романистам" есть что и есть ради чего поговорить о том, как и что мы выражаем, используя письмо, бишь письменную речь. Не в отместку, а так к слову, начну с цитаты из той же книги: уж больно хорошо она иллюстрирует то состояние глада и мора, к котором находится русский язык. Не была бы обещанная цитата столь неприлично длинна, была бы недурна для эпиграфа. Судите сами: "Чтобы избежать модальной неустойчивости и компенсировать дефектность условно-сослагательного наклонения (русского! - г.з.), в русском языке охотно прибегают к компенсирующей силе модальных слов". Подтверждение этой прелестно выраженной мысли ее военные конструкторы нашли в таком примере перевода из Эльзы Триоле: Si vоu n'^etеz pas pрrеss'e, Если вы не торопитесь, вы, vоudrеz-vоu m'аttеndrе? может быть, подождете меня? Ничего недостаточного в условном наклонении, естественно, нет; если (вы) не торопитесь, вы б(ы) меня не подождали? - с гаком достаточный перевод, хорошо передающий сослагательное, любезности ради употребленное во французском оригинале. Косноязычное неряшество слов, беспорядочно перемеженных обильными запятыми производит действительно слегка дефективное впечатление: три знака препинания на девять слов может себе позволить разве только автор агитки, написанной в торопливое военное время для разбрасывания с самолета над позициями противника. В живой речи естественность и теплая обиходность фразы - это интонация, которая избавляет от глупого нагромождения местоимений: - Если вы не очень спешите, подождете меня? - говорят, повышением тона очищая фразу от грамматических нечистот. Если же угодно искать не те русские формы, которые в русском передают тот же смысл и выражение фразы, а стремиться к мнимой точности перевода, доказать которую должны были бы схожие формы и наклонения глагола, то и тут несуетное достоинство родного языка готово скомпенсировать "условно-сослагательную дефективность" перевода. Изменение обычного для французского языка порядка следования сказуемого за подлежащим в вопросительной фразе означает определенную сухую сословную изысканность и соответственную ей галантность. Так что ж не перевести: - Не обождали бы (вы), если (коли) не спешите? - А то обождали бы меня, если вам не к спеху. Еtс. Более того, vоudrеz-vоu столь куртуазно, что переводить его нейтральной фразой можно лишь в том случае, если эта фраза нейтральна для людей равного общественного положения. Естественно, в советской ежедневности употребление русских оборотов речи, выражающих столь грамматически непросто и в то же время столь обиходно и естественно подобную любезность обращения, было попросту немыслимым. Язык, утративший обращение госпожа, милостивый государь и так далее, не может не утратить и соблаговолите подождать, сделайте одолжение, еtс. Увы! Поэтому и наш переводчик для выражения любезности, которую неплохо бы перевести: Если Вас ничто не обязывает спешить, м.г., не согласились бы Вы меня дождаться, самое вежливое, что может найти: может быть. Спасибо, что не "эй, ты!". Кстати, во французском языке такой перевод тоже возможен; достаточно перевести эту фразу из 17 аррондисмана в Сан-Дени, и перевод будет точно таким же, да и благо язык менять не надо. Это случайное начало моих беспорядочных заметок, взявшееся из книжки, попавшейся под руку в иллюзорную минуту, когда вдруг, словно вернувшись в детство, с необыкновенным доверием и ожиданием доброго и счастливого состояния, которое когда-то приносило доверчивое детское чтение, открыв ее в случайном месте, называемом для скорости серединой, я испытал преувеличенное контрастом желчное возбуждение, из-за которого первый, свежий и самый неоправданный гнев изливается на случайное, вдруг под много раз передуманное и потому не наглое, но в тишине многажды отшлифованное, угодившее. Так, кстати, какая-нибудь супруга вздорного английского тиффози, отправившаяся на футбол в честь дня рождения обожаемого пивного пьяницы, попадает вдруг под давно треснувшую, но почему-то именно на нее обрушившуюся трибуну. Без условного: "Аще бы Левъ и людье мои сде быле вси, то уразъ велий быша земли сей учиниле" или без повелительного: "и он прислалъ к Федосьи вари ты пивъ седишь на безатьщине не варишь жито" мы бы никогда не услышали голоса, интонации давно ушедшего собеседника. Живая нота убирает никому вдруг ставшие ненужными союзы, и школьник догадался бы теперь, куда бы следовало доставить запятые, потребуй того учитель словесности. Взаимозаменяемость условного и повелительного наклонения означает для меня их общее и очаровательное единство: потребуй того учитель словесности стоит на месте очевидного условного, говорю тебе, чтобы варила пиво прекрасно может быть замещено повелительным. Их взаимное и общее перетекание, слияние, превращение до полного размытия различий создает, казалось бы, странное единое поле эмоций и интонаций, для выражения которых не нужны ни авторские ремарки вроде зподумал он с внезапным раздражениемз или, совсем ужасно, зсказал он грозным голосомз, ни закулисные умничанья грамматики. Этот необыкновенный мир условно-повелительного наклонения, несмотря ужасные пытки всеобщим и равным образованием, истребляющим уже более полутора веков российскую литературу, не может утерять своего изысканного блеска. В отличие от языка - сам знаю такой лишь один, французский,- где бы условное наклонение лишили прав выражать сослагательность, русский язык по-прежнему наслаждается возможностью естественно и безыскусно пользоваться природным правом на условное наклонение. Формальный и сухой оборот, свойственный сегодняшнему галлу, никогда бы не передал того чувства и тех оттенков эмоций, которые так явственно слышны в русской фразе: "Аще быхъ изведал, где Данила и Василка, ехалъ быхъ на ня". Столь же ярок был и французский, когда еще говорил: "? 'оае раrlеr, е vоu dеmаndае оЫ vоu Йtе nИ". Тому, однако, уже 700 лет. Да, кстати, междометия, которые гаснут и в живой, заменяясь на матерщину, и в литературной речи, были так хороши в сочетании с условным наклонением: "оувы мне господи. луче бы ми оумрети съ братомь".

3. Именем тарабарского короля

Не все языки обладают богатством, данным при рождении, от бога: чем объяснить славянскую неагрессивность? Чем объяснить тот, на первый взгляд, загадочный факт, что слушая американского президента или провинциальную старушку из Висконсина, я никогда не могу отделаться от обременительного ощущения, все мне мерещится, что я слушаю что-то на удивление малограмотное, но чрезвычайно невоспитанно наглое, тягостое, так, что хочется отойти от собеседника, не извиняясь, или поскорее переключиться на европейские новости, где - в переводе - тот же президентский монолог начинает казаться приемлемо благозвучным и культурно допустимым. Может быть, я и промахиваюсь с ответом на этот бесцельный вопрос, но представляя себе, что вдруг, по мановению волшебной палочки, попавшей в руки грамматического долгоносика, из моего языка изчезает любимое - все-таки не зря - условное наклонение, я вижу, что все те тонкие, неранящие фразы, способные следовать изгибам самолюбия собеседника, превращаются в толстые пальцы ментора, тычущего самодовольным глаголом в лицо шантажируемой толпы. Воистину, заманчивое шаманство трюизмов, выраженных самодовольно и тупо, имеет какое-то безнадежное влияние на никогда не умевшего так говорить соотечественника. Отсутствие условного наклонения в обыденном американском языке (точнее, его микроскопические следы: wh уоu wеrе hеrе хоть и горбатый карла, но все-таки внучатый придурок галльского ubоnсtf), наверное, и объясняет всякую неспособность усомниться: сомнение, все-таки, в первую очередь чувство. Это языковое робеспьерство делает страшными не только начинающееся вторжение канзасского крестьянского просторечия, но и неотвратимую дань за обучение русскому языку тех племен, чей сдавленный, словно повешенный выговор и редкий, словно расстрелянный словарь так потрясли Мандельштама, что самый страх за жизнь не отвратил его от неумолимого соблазна довериться самому главному доносчику - бумаге. Отсутствие робости, стеснения, сомнений, неловкости, ранимости в человеке порождает монстра (представьте себе его: смелый, беззастенчивый, самоуверенный, ловкий и неуязвимый... так и хочется добавить, число же его ...); исконное отсутствие средств выражения этих чувств в живой, незамороченной речи обличает апокалиптическое, как ему и следует, будущее. 4. Грачи прилетели Доброе отношение к ex-министру обороны, которого никогда не знал и с коим детей не крестил, должно бы казаться странным. Впрочем, стоит ли судить домашнего генерала за то, что он так страстно уверен в своей бестолковой правоте? В золотой юбилей великой Победы на площади Шарль де Голль - Этуаль был пышный парад. Самолеты оставляли цветные дымовые хвосты в мягком майском небе, дефилe, составленное из строевых частей и маскарадных зулусов обходило кругом Триумфальную Арку, проезжали какие-то военные приборы на колесах, изысканно и глуповато начерчивали виртуозные фигуры мотоциклы, заместившие, вероятно, навсегда уже вышедших из исторического употребления конногвардейцев, местные и вояжирующие государственные чины созерцали. Оживленный телевизионный ведущий, обегая толпу, поддавался восторженному беспорядку прямой передачи: свеженькие двадцатисекундные перемолвки с пенсионерами и юношеством отличались от московской версии разве только тем, что редкие французские ветераны не вызывали, почему-то, нервного, неожиданного и непреоборимого желания заплакать. В торжественную минуту, когда на площадь выехали старомодные американские згазикиз военного образца, длинной колонной в ряд по четыре, несшие впереди державно и плавно, а дальше как-то дежурно и запросто флаги столь неожиданно бесчисленных стран-победительниц, что даже вдруг захотелось поблагодарить незримого организатора дефилеи за то, что флаги России, Великобритании и США были помещены все-таки в первом ряду, а не, скажем, где-нибудь сзади, по алфавитной справедливости: из какой-то недочитаной в детстве энциклопедии я, конечно, знал, что Коста-Рика входила в антифашистскую коалицию и даже объявляла войну Германии, но будь я на месте руководителя этой почтенной и достойной страны, в этот момент я, должно быть, испытывал бы препоганейшее чувство, хотя и возможно, что зря. В эпоху, которая накопив неисчислимые отличия от предудущей и потому пожелавшей носить собственное имя, имя, которое она и получила, назвавшись, то ли от недостатка фантазии, то ли в честь покойной предшественницы, постсовременность, и этот парад и случившийся в его мирном течении казус, все вдруг показалось именно постсовременным, происходящим после всего со-временнго и этим флагам, и этим торжествам, и их смыслу, понеже такой был, и самим виновникам казуса. В небеспокойном перемещении от одного к другому, беззаботно помавая микрофоном, небрежной подсказкой начиная и экстатичной чушью захлопывая запинающиеся фразы собеседников, несчастный, на совершенно ненужный и не нуждающийся в ответе вопрос, вдруг слышит от французского на торопливый, увы, слишком торопливый, взгляд студента: да, вы знаете, а русский-то флаг везли красным вверх, белым вниз, в перевернутом , значит, виде.... Минутами двадцатью позже, беседуя с сухощавым, спортивного вида, с седыми, щеткой стрижеными волосами, генералом, главным организатором дефилеи, разнервничавшийся журналист задает тот самый, испортивший всякое настроение вопрос; русский юноша, мол, из публики, сказал, что русский флаг перевернули, да так и везли, в перевернутом виде, мой генерал. Все-таки я не вижу, за что не любить министра обороны. Усомнись он в чем на секунду, оробей, поставь в веренице мозолистых мыслей случайное, но верное бы, и все бы пошло под гору, полетело неудержимым потоком, ссыпалось на пол. И не откажет он в ловкости стройному парижскому коллеге, не только не запнувшемуся с ответом, но и не могшему с ним запнуться, твердо шибанувшему несусветную, но победную, нужную, на верном месте поставленную глупость: "он перепутал его с французским". Точнее это было так: Он (чуть-чуть передернув плечами, т.е., этот, ваш юноша) перепутал (еле слышная брезгливость в голосе: не служит, вот и флаг не знает) с французским (с сожалением за бестактный вопрос). И ведь ничего умнее, как ни верти, не придумать: постсовременный зритель, потревоженный прокравшейся современностью, успокоен, споткнувшийся журналист возвращен в постсовременность целым и невредимым, мировая иерархия умных по-прежнему венчается утренним построением, только похорошевшим в освобожденном от условного наклонения послесовременном мире.

5. РоtmоdеrntИ

Постмодерните - это состояние времени. Родившись через какие-то ничтожно краткие пятнадцать лет после великой войны, связанный с ней пуповиной ее реальности, ее продолжения во времени до самого моего рождения и гораздо после, только сейчас я начинаю замечать, что эту войну как-то быстро и нервно заканчивают, задраивают раны сознания, торопливо замыкают течи времени, готовят сознание и восприятие мира к войне новой, иной, быстропобедной, усердно тренируются всюду и всюду: непокорные провинции, разваливающиеся или ослабевшие федерации, нервно меняющие режимы тропические острова, нефтеносные пустыни становятся тренировочным полем для оживившихся оруженосцев постсовременности; ощутив полную свободу от современности, политики, еще не оправдавшиеся от обвинений в мошенничестве при операциях с земельной собственностью, создают мусульманские страны в самом сердце Европы, государственные мужи которой не могут противопоставить капральскому самомнению и лакейскому представлению об историческом величии ничего, кроме того условного наклонения, которое становится последним памятником современности, да и самой Европы. Утрата исторической памяти, которой предстоит разрушить современность: культуру, европейский мир, знающий и помнящий цену капральских суждений об истории и величии, которой предстоит переранжировать историю литературы в зависимости от численности населения и экономического богатства стран, в чьих пределах случилось родиться тому или иному блистательному беллетристу, беззатейный алфавитный порядок ооновской письменности, угасание человеческой глупости, которая еще так недавно казалась бессмертной, именно это - постсовременность. Похороны состоялись, правда, по недогляду молодцеватого организатора похорон забыли самый пустячок: предупредить похороненных. Нельзя винить в смерти того, кто копал усопшему могилу. Постсовременность - перелом в сознании, исторический отлом материка, на котором случайно оказалась часть населения материка предыдущего, удаляющегося и уже скрытого кулисами конденсирующейся туманной влаги. Историческая память об Атлантиде отличается от исторической памяти о Европе тем немалым, что, в отличие от зазевавшихся вовремя умереть атлантов, мы можем еще видеть сквозь пространство нашу обширную могилу, уставленную Кремлями, Монт-сан Мишелями, Вестминстерскими аббатствами, т.е. тенями: так и чайки-атланты, должно быть, первое время нехорошо вскрикивали, видя сквозь толщу воды еще такие нетронутые строения.

6. Следующая война

Наличие или отсутствие ядерного оружия ничего не меняет и не изменит в истории войн: никто бы не охотился, если бы, выстрелив в лису, получал пулю в ногу. Это оружие не укрепляет слабого и не усиливает сильного; безумный ажиотаж, в котором идет стремительный мировой торг странами, территориями и народами, не замедлился и не ускорился от наличия грандиозной бомбы. Следующая война будет реакцией на очередное присутствие очередных капралов там, где объявившись, они, как всегда, даже не задумаются, что в местном языке есть условное наклонение, без которого они никогда не договорятся ни о чем с тем народом, которому они принесут свою никому ненужную простоволосую демократию. Эту демократию уже носили и своим и чужим и Робеспьеры и Наполеоны. Чавкая Макдональдсом, освобожденный досрочно после отсидки за изнасилование двенадцатилетней японской девочки, ведомый так никогда и непосаженным за земельные махинации отцом народов, малограмотный и уже совершенно постсовременный демократ обязательно заявится. Куда?

8. Вы единственная, кому бы я хотел понравиться.

Удивительная красота условного наклонения, на поверку, вещь очень необычная: главное средство устной речи, интонация, способна зачастую передать те оттенки мысли или эмоции, которые никак не выражены грамматически. Поэтому, собственно, теряют всякое обаяние песни Высоцкого, освобожденные от его голоса; печатный знак не может передать ни грана из знаменитых яхонтовских интонаций, но, в то же время, лишенные авторского бормотания или завывания столь многие произведения так чудно хорошеют, так замечательно произносятся тем внутренним голосом, что есть внутри нас, что противный глас их создателя навсегда уходит в граммофонную историю. Обнищание литературной речи так заметно, что поиск причин становится неприято очевидным занятием. Между тем, удивительно, что сами литераторы все меньше внимания уделяют тому единственному, от чего мы столь безысходно зависим, смыслу речи. Более того, грамматисты, прилежно исследуя средства речи и их историю, меньше всего интересуются главной тайной языка, как, каким образом и почему глаголы, союзы и прочая грамматическая цыфирь вдруг начинает складываться, перемножаться, вычитаться и, наконец, возводиться в степень искусства, или, напротив, как, каким образом, литератору блестящего таланта, чья известность переживет его на долгие годы, удается создавать произведения, неспособные пережить его голос. В русском языке сообщение интонации начинается с мельчайших деталей речи (говорю только о литературной речи, правильно или допустимо использующей средства языка). Используя галлицизм, можно сказать, что печально заблуждаютя те (хотя на самом деле они заблуждаются огорчительно, что несколько яснее), кто полагает, что "модализация" (вот-то гнусное слово) начинается с "авторских замечаний": конечно, в ленивой живой речи достаточно прибавить может быть, чтобы словесный минимум средств позволил при помощи умелых модуляций голоса сообщить ей необходимую интонационную осмысленность. Увидев же такое сообщение в напечатанном виде: вы меня, может быть, подождете?, так и подмывает мысленно сообщить: может быть, подожду. Никакой интонации "это может" быть не приносит, больше того, при его помощи даже просто нельзя создать вопросительную фразу. В речи письменной это простая констатация двух подразумеваемых возможностей, вычтя откуда интонации живой речи, получим ничто, литературу дурацких авторских ремарок или - в их отсутствие - стенограмму беседы двух мерно жующих коров. Не замечая более глубинных средств создания письменной речи, действительно способных к передаче того, что желал бы выразить автор, в том числе и средств условно-повелительно наклонения, штатный литератор создает все более пугающие своим наскоком сюжеты, обязывая интригу выручать его из долговой ямы. Взгляните на три варианта одной несложной, но предназначенной выразить неслучайную мысль, фразы. Пусть некий персонаж беседует с дамой, с которой его связывают близкие и важные для обоих отношения, однако не те, о которых вы было подумали. Более того, эти последние просто невозможны, поскольку, будь они даже желанны, их исполнение в силу вещей, как это часто бывает, не смогло бы создать лучшего, чем было бы обречено разрушить. Итак, я предлагаю вставить глагол-частицу бы туда, куда ее следует поставить: - Вы единственная, кому я хотел понравиться. Будучи избавленным от возможности пользоваться могуществом голоса, можно поначалу слегка растеряться, но, слегка растерявшись, нельзя уже написать эту фразу машинально, не думая, как это делает похудевший писатель. Сравнивая возможности, легко заметить, что пережвижения частицы бы усиливают звучание, а, значит, и значение того слова, к которому она начинает относиться. Но ведь это и есть интонация, которую в живой речи мы легко создаем движениями голоса. Точно также, как мы актуализируем (еще один кошмарный термин) слово в живой речи давлением голоса, поступает и письменная грамотность; отсутствие грамотности, наверное, самое страшное несчастье таланта после скромности. - Вы единственная, кому бы я хотел понравиться. Выделяя, подчеркивая, актуализируя, черт бы его побрал, слово кому, легко создать фразу полностью ирреальную, эта фраза говорит очень много и ни к чему не обязывает, она полностью вынесена за скобки реальности; зато она чрезвычайно эмоциональна и играет именно ту роль, к которой предназначена. - Вы единственная, кому я бы хотел понравиться. Подчеркивая мысленно я, нетрудно подсчитать и смысл этой фразы, и даже приличный ей контекст. Для того, чтобы так выделять слово я в данной фразе, необходимо иметь в виду подразумеваемое противоставление неким другим, которые, как может заподозрить самолюбие, могут думать иначе. Конечно, если бы дама только что пожаловалась, что она не рада тому, как складываются ее отношения с N.N., такое утешение могло бы пройти, будь оно высказано с рыцарски-простодушной горячностью и в расчете на милую признательность; однако, в отсутствие подобных осложнений и неудобств, эта фраза может записать Вас в число поклонников, от чего в предложенных обстоятельствах надо быть хорошо защищенным, например, прочно женатым. Тут эта фраза безопасна, например, я женат, но желая выразить самые теплые чувства, я позволяю себе говорить о нереальном, куда, об ирреальном, как о реальном, т.е. совершенно условно. И все-таки, эта фраза в предложенных обстоятельствах может наговорить лишнего: ну зачем, если Вас не просили, говорить о существовании таких, кто может не хотеть ей нравиться, да и такое указание на себя все-таки может оказаться слишком выразительным. - Вы единственная, кому я хотел бы понравиться. Ну, тут уже все не слава богу; плавно перетекая в сослагательное наклонение, за которое в счастливом русском языке ответственно все то же могущественное условное наклонение, эта фраза наверняка способна поссорить с внимательным собеседником. Что это за хотел бы в подобной ситуации, что за небрежность, подразумевающая возможность того, что Он мог бы и не хотеть понравиться, совершенно недопустимая в подразумеваемом контексте: в рамках даже просто лояльных отношений такая фраза будет возможна только в случае, если имеется в виду и это ясно для собеседника, что другим дамам Он обязан, вынужден нравиться, а эта дама единственная, которой хотел бы нравиться в то время как принужден стараться нравиться всем прочим. Довольно экзотичная позиция, впрочем. Местоположение бы определяет смысл фразы и те контекстуальные возможности, в которых она может существовать. Письменная речь бесконечно удалена из устной: сбегающие словесные воробьи последней ловко уравновешены почти неограниченным могуществом интонации, законы устной речи потому не имеют почти ничего общего с отдельным космосом письменной. Последнее, впрочем, не обладает достоинствами философского камня; катастрофическая интрига при посредстве даже совсем фантасмагорической речи, пожалуй, более плодоносна.

9. Краткие встречи

Необычное языковое могущество условно-повелительного наклонения, являющееся, возможно, самой важной отличительной особенностью русского языка, обеспечено единственно возможным условием, его грамматической сложностью. Российские грамматисты побаиваются этого воистину прекрасного, дышащего всеми цветами бескрайнего поля, заминированного с дьявольской ловкостью или, скорее, взятого под божеский протекторат. Взгляд же писательский, защищенный от академических lаurеr, пользуется оттого необходимой откровенностью мысли. Не хотел было, но все-таки отвлекусь ненадолго. В блаженно-бессмысленные студенческие годы, как и все мы, грешные, я не избежал встречи с чудесным и трогательным миром советской военной машины. Порода этой машины неизвестна, но собранная в каких-то сараях космического размера, она, удивленная фактом того, что она все-таки работает, пыталась продлить свое загадочное существование и для этого, по возможности, не двигалась. Если бы не Афганистан, это флегматичное, энигматическое как для внешнего мира, так и для нее самой, существование могло бы еще благополучно длиться. Сложность военных артикулов, наличие кодовых махинаций, прочая ерунда никогда не имели власти в этой машине и не имеют в никакой другой. Для чего же нужна эта сложность, чрезвычайное помпезное отношение к довольно протухлым электронным схемам, которые, сваленные в огромную подземную кучу, должны были запускать какие-то ракеты. Просто если вдруг раз сказать про простое, что оно просто, то другие, столь же голые короли, будут радостно ржать над тем дураком, что признался; что ж ты, дурак, жил не тужил, и вдруг так. Безудержная латинизация простых и внятных русских слов, доходящая до абсурда, по крайней мере, совершенно постыдна. Как же без нее обходились великие грамматисты, ума не приложу. Шут с ними, с банкирами, пускай нагоняют скуку маркетингуя свои жирненькие франшизы, пусть клиент робкий попугается. В языке же делить нечего, за деньги он слава богу, не продается, ни банда, ни банкир, ни государство процентов не сдерет. Но ведь мысль простая, если вдруг глупая, всем ясна, вмиг поймут, а намудришь, заставишь вчитываться - проскочишь, коллеги все равно читать не станут, они и так знают, и про чужие мысли ведают и про свои догадываются. Господа эти так навсегда и ассоциируются у меня с армией, и их так легко переводимый на русский, но так никогда и непереведенный язык напоминает мне все эти блоки 17/19-44бис, означавшие простейшие схемы, условные сигналы типа "зеленая роща", означавшие уже полную чепуху, и объект ?18г, означавший грязную от мытья зубными щетками, а не моющими средствами, рыжую казарму. Само по себе, формирование интонационн-смысловых нюансов в новое языковое время, начиная с 18 века, наследством которого мы пользуемся (хорошо ли, плохо ли, вопрос печальный, но другой), в основе не вводит в чрезвычайные сложности. Формирование чисто условной формы (моды - на птичьем военно-филологическом языке) условно-повелительного наклонения в новое время прозрачно выражено в формировании многочисленных слитных частиц на основе союзов и местоименных форм и глагольной формы бы: абы, дабы, кабы, чтобы и т.д. - хотя и не изящнее аще, но в сгоревшем доме надо радоваться тому, что уцелело, то чего нет, того уже и не будет. Эта контрактация, то есть слияние слов в переводе на гражданский язык, означает, что уже в давнюю пору тяготение бы к самому началу предложения самостоятельного или подчиненного означало выражение наиболее эмоциональной, наиболее субъективной формы существования условного наклонения, в то время как тяготение ее к глаголу означало наиболее объективную, рассудительную, т.е сослагательную форму. То, что мы пишем ╚чтобы╩ вместе, а ╚кто бы╩ отдельно, не означает ничего, кроме того, что ╚чтобы╩ пишется вместе, а ╚кто бы╩ отдельно. В награду за коммунальное существование чтобы получило право на то, чтобы за ним следовал инфинитив по аналогии с абы-дабы. "Дабы освоиться в новой роли прочнее". Впрочем, ╚где бы╩ получило это право без всякого объединения в одно слово. Отчасти, именно поэтому "Вы единственная, кому бы я хотел понравиться" может произноситься сколь угодно проникновенно, она не значит ничего, ибо, как и всякая эмоция, обладая лишь чрезвычайно общим смыслом, она не способна быть информативной в точном смысле этого слова, а обращая главное внимание на Нее, единственную, оказывается и наиболее любезной. Более того, выражая эмоцию, эта фраза является чрезвычайно цельной и неанализируемоцй, в отличие от двух других. Выделение кому допускает лишь единственное, очень, впрочем, натянутое противопоставление: никому, ибо Никому бы не хотел нравиться, только Вам звучит уж очень старомодно, совсем по вертеровски, и так же необязательно и театрально-условно. В то же время, это слабое сопоставление все-таки показывает, что эта фраза не может нести ни малейшего намека на неучтивость, из нее никак не следует, что говорящий ее думает о чем-либо еще, кроме своей собеседницы. Ушедшее это мастерство позволяло эпистолярному жанру сохранять десятилетиями самые трудные для долговечности дружбы.

10. О, зависть...

Завидовать предшественникам незазорно, ибо это уединенная и недеятельная зависть, доставляющая больше удовольствий, чем огорчений. Куда огорчительнее та независть, которую вызывают современники, точнее, жители посторонней, но все же соседней постсовременности. Как же эта постсовременность заскочила в Россию? Видно, Бог не миловал. Еще какие-нибудь 10-15 лет назад, вернувшись домой, сталевар включал телевизор, где показывали бесконечных "Сталеваров", и понимал, что это г..., служащий возвращался с партсобрания, смотрел "Секретаря парткома" и чувствовал каждой клеткой, что его обманывают, академик приходил домой и, просматривая газеты, поражался их дежурному бреду. Что же теперь? Академики, те академики, вымерли вместе с современностью, а что же прочие персонажи нашей дремучей истории: устроились в постсовременности, как могли, куда же деться, с той лишь разницей, что вернувшись домой, получивши в один глаз от государства, а в другой от уголовника, прислужив совершенно обалдевшему от полной свободы хулигану и сварив сталь для дико свихнувшегося от той же свободы министру, он приходит домой, включает телевизор и смотрит все тот же профессионально неизбежный фильм, подобно недавним зсталеварамз приносящий ему по швыдкому телелучу труп прошедшего рабочего дня, размалеваный тем же, все тем же самым безумным косметологом. И в чем же разница? А меж тем она есть, маленькая, но ужасная разница, заключающаяся в том, что над этим фильмом он не смеется, не чувствует себя обманутым, не видит его придурковатого кривлянья, с которым он, словно цирковая макака, издевательски пародирует прожитый день: вот как ты, милок, получил в глаз от....

11. Кто-то сказал....

Кто-то сказал, что капитализм - это организованная преступность. Если это так, то это скорее прекрасно, замечательно, не слишком обременительно (для непринимающих в ней участия), организованная преступность. Вот и глобальность исторического выбора. Что тут можно еще добавить.

12. Подобно древнему Израилю.

Так что же такое ╚постсовременность╩? Во-первых, это отделение, освобождение нынешнего поколения от предыдущей эпохи, перелом в восприятии действительности, когда те оценочные факторы, которые казались безусловно важными еще вчера и на самом деле еще являются важными, перестают играть какую-либо роль в живом, естественном, ежедневном восприятии мира современником. Во-вторых, постсовременность, являясь реакцией на предыдущую эпоху, отмечена стремлением к небывалой унификации мира по единому образцу, который достаточно хорошо известен и изучен: американскому обществу с его демократией, невежеством, технологическим пониманием концепции прогресса, постепенно разлагающимися структурами государственной власти и т.д. При этом ╚постсовременность╩, как новая эпоха, наступает при обстоятельствах, делающих ее наступление вынужденным, вызванным экономическим, политическим и военным давлением со стороны государства, ее породившего. Таким образом, новая эпоха наступает в тех странах и государствах, где ее присутствие не было неизбежным, и где, подобно древнему Израилю, противостоявшего Риму, еще не были исчерпаны другие, лучшие пути развития. Я полагаю, что нам, кто не может вступить в ╚постсовременность╩, интересуется ею не более и не менее, чем естествоиспытатель лягушкой, нам, ╚романистам╩, следует задуматься о том, что единственная защита от экспансии стран, только еще находящихся на пути культурного развития, это - литература, подлинная литература, продолжающая традиции, сначала едва не погубленные большевиками, а теперь губимые невежеством. Среди тех последствий, которые мне близки, я больше размышляю над двумя: культура и являющийся удерживающим ее скелетом язык. Израиль спасся историей, языком, культурой и великой верой: единственным, перед чем бессилен варвар. Ескельи, 1997