Пустыня, стихи. Бамбочада, пастиши

ПУСТЫНЯ xxx Поиски воды Я обращаюсь к тебе, ибо ты не слышишь. Это ты поешь, а не я воркую. Ты вспоминаешь меня, даже эти песни. Твой голос здесь, зато мы не вместе. Ад снится тебе, потому и я существую. Мысль, обернувшись вокруг ствола, тоскует. Важно ли, что в этом исток дурмана? Бог уж с ним. Ибо и дождь не манна: только ясность, точность. Но как раз они-то хуже иного проходят сито, не долетают до цели, распавшись в гамму. Труд Сизифа не вызывает жалость. Возможно, оттого, что мало остается ему до вершины. На вершине он высадит жимолость. Слишком много истины. В итоге - всегда четыре. Слишком мало дальности. Тень - в промежутке, в мире. Тронув струну на лире, надейся: не будет звука. Элои, Элои, воистину, мука - мука. ххх Магма Тихая роща уходит в гору, не обернувшись. Море уходит за горизонт, не дрогнув. Они, удаляясь, становятся все спокойней. Плетеное кресло по центру пустого поля. Я превращаюсь в пустое кресло. Я скрипну от злобу, вдруг упадая набок. Я могу здесь стоять кем и чем угодно. С неба капает воск, заспиртовав солому. С неба спустится бог и войдет в аорту. Соль стекает в глаза, заставляя плакать. Я - пустыня, я - парус, я - моря слякоть. Мир сужается кверху, забыв котурны. Вся провинция пахнет сгоревшим глазом. Мед стекает с обшлага, пчела - подавно. Я изжарился в чреве у скифской бабы. Вам непонятно, о чем эта песнь. О поле. Стрелы прочертят космос к последней воле. Огонь разведястаруха не позволяет плакать. ... Села муха. Сидит, потирает ручки. Эпитафия: кончилась пена в ручке. Тихая роща вернулась с кручи. ххх Поиски воды 2 Прелесть Прозерпины и в том, что она бессильна бороться с даруемым ей всесильем. Судьба, как Везувий, дарует адом и компенсирует ад всесильем. Гиацинт, словно гроздь микрофонов, донес бы мой голос до двух безногих, сюда сошедших. Но здесь есть выбор. И я иду по самому краю, рыбарь. ххх Уста к устам Прощай. Этот мир изогнулся в море. Видимо, чтоб утопить арабов, но и нас прихватило все же. Но - tant pis! - все это - мазня по карме. Лозунги лучше, когда в них кидают камни. Но я не забит, а насмерть забыт тобою. Лечу, улыбаясь, стремглав по наклонной в море. Морская поверхность глотает солнце. Блики прыгают, словно их бьют по пальцам. Это тот вид, что должен манить скитальцев. Моисей, обращаясь к толпе, предлагает дернуть. Быстро падая, можно разбиться. И дно не манна. Только если вослед погоня, можно прорваться. И выйдя в Австралии думать: погоню сжигает магма. ххх Тяжелый случай: паралич либидо. Половая апатия, педикулез сердца. Удушье души? Протуханье духа. Целибат им. блаженного Августина. Сердце, консервированное с верой. /Консевуар: погребальная урна./ Кансер верование в разлуку. Прощание до кубистского Пиоттуха. До никогда. До дня, которого нетто. И быть не брутто. Слепые слезы. Грезы, консервированные с прозой. Грозы, избивающие до некроза. Заморозки сердца по Цельсию. По его совету. И с верой в версию. Слезы, консервированные в рифму. В орифламму, в эфир и в мирру. Во что угодно. Угодно... нечто: нечаянное неведение о невечном. И о вечном также /бесчестный глетчер/. Последнее чувство: несметность смерти. P.S. Предпоследнее следствие: леность клеток. Усилия цитоплазмы - лишь зоо-смета. Уже земноводное дело. Уже лактоза. Плесы, консервированные с укосом, покосы с сервильным биоценозом. Счастье, отданное стрекозам. ххх ...вот Влас из "Дачников", счастливый геронтофил, вот мысль из ларчика, мысль остужает пыл, вот мысли в банке, вот Пушкин, который мил, Вольтер на стуле. С рогаткой бежит Зоил. Пионер на манишке все поправляет знак. Я злак растираю. Меня привлекает злак. Дама пудрит парик и пудрит пятнистый пах. Стрельба из пушки. Умей же попасть в кусты. Будошник водку пьет и теребит усы. Анекдот скоромный на полдороге в балет расскажет дама и ей подмигнет сосед. Мышь, как крот, прогрызает огромный сыр. Вошь пьет кровь. Кровь не выносит дыр. Вождь подбивает кок. Смеется до слез Сатир. ххх Гертруде ван Гумус, по-отечески Гертруда, дитя, ван дер почва, чудо, восхитительной плоти... небесплотность... чувства. Задыхательность звуков и дум, крутизна глаголов, скользкий градус подъездов, одышка вздохов: оперение слов мне мешает... пернатым сллогом описать вольтижера в душевных складках, в складных кулисах сердечной мышцы, утомленной годами, топленым жиром. Милосердная пава, в окне кареты, за занавеской я прячу мой теплый таинственный взгляд поэта, удрученного славой, как скользкой вышкой. Ваше черное кружево вдоль изгиба... нежно, ваше стужево взора в зазорах сквозной метели простужающих чувства безжалостных злых видений, вызывающих насморк сентиментальных ниток, клубков, извилин, желез, романтичных рытвин на экспонате Видока в музее памяти дарвинизма, возможно, подобного и моему головному мозгу. Коварные черти меня увлекают в чинность добропорядочной злой пучины, не адюльтера, в беспорядочность биологических мыслей, в дебри раскуроченных перочинных явлений и посвящений, мадригалов, артикуляции жестов и треволнений, восхищения вами ради вашего восхищенья: залетая вперед мы бы были восхищены вплоть до неба, залетая вперед, ожидая друг друга попеременно, восхищая друг друга все ближе к сферам... Ваши нежные части, ваши стройные ногти и ваше лоно. Я - корвет без ветрил. Застрахуйте меня у Ллойда. ххх Бонне Лизе Это песенник зла, тень июльской розы, это печень свиньи, это злые грезы, это бред сумасшедшего, кладезь страха, это Ганина Яма, пустая шахта. Нет исхода из тьмы черепной коробки, тьма извилин страшней, чем мертвец на тропке, эй: гони лошадей, чародей в поддевке, пирамида огней, наконец-то Горки. Сладко мыслится мышь в водоеме банки. Нет желанья откушать? А что... пикантно. Это блюдо царей, чудо здешней кухни. Эту вам, а моя... пусть еще подтухнет. Полуостров любви, край унылых самок, безобразных тел. Сексуальность драмы: их бесполый вид, погубив либидо, обижается - вах!.... Хороша обида. Едам дальше? А что, славный путь, зевота. Бесконечная грязь - ни дерьмо, ни рвота. Утонувши в грязи, по мозгам не плачут. Мы умрем под телами насильниц-прачек. ххх В телескоп Я имел в виду направить тебе письмо. Так, любовную песнь, цидулку. Готовь шкатулку. Я, любимый твой босс, в наросте скрываю грозди того гнева, что улучшает тебе здоровье. Здрасте. Бессвязица пустяков надувает крылья Арго. Ах, печальна пристань, где мне приземлиться, отдыхать, теплея, при мысли, что взял правее. Мысли, словно гусеницы, ползут по листьям, выгрызая овалы. Касиопея теперь виднее. Барочность мыслей в дыму капустней бабочки, что вылупится позднее. Возвраты заложены в купола овалов. Хорек бессмертья, ты православней данного мне многолетья. Почти каламбур. Ну, прощай, до смерти. Словом, сей логос вдовствует лесом, отвагой, богом. ххх Розовый сад Смерть подпускает к себе на пистольный выстрел. Каламбур. Потому расплата. Сила вывода - в утаеньи мысли. Преступленье. Укрытье клада. Утоленье чужого глада не входит в планы того, кого уже ждет расплата. Это клад золотых монет, но их съели черви. /Их желудок, как зев человека - всепожирающий пафос праха./ Я никогда так и не разглядел крапивы. Она черезчур прозрачна. /Не переводима в вещественный статус мысли./ Она виднее, если глядеть на нее сквозь листья. ххх Послание Птице Здорово, Псиса, Атлет счастья, счастливый супруг и прочая... Точку из многоточия выкидывая, путь грядущий окидывая смущенным взором, иду вдоль него дозором, восхищенный моим забором. Ты посещаешь дачи - хозяева хвалятся садом, домом, камином, мансардой, удачей близости речки, а я буду хвалиться забором, душа моя. Вдумайся. Дивный вечер, забор в полутьме подсвечен, хозяин - не копит деньги, надо, чтоб все играло, поскольку любимому чаду в радость. Героин - это те же свечи, и ими сам смысл подсвечен, и образ любой вечен, стремительный, как бедро, что в руки твои потекло, как Фавну. ххх Микельанджело Это светский визит в безразмерный анус. Это - АИДС любви, драгоценный градус нисходящей дороги во тьму, в каверны, в этот дом престарелых, грехов консервы. Надо двигаться дальше, на запах серы. /Ибо движемся в ад, словно в анус сперма/. Нет здесь последних, как, впрочем, первых. /В смысле чуда здесь не Дюнкерк: Арденны/. Прощайте, застрявшие в круге первом. Ну, мне то до дна, я изменник веры, а вам здесь всего. Ну, за мною, стервы. ...Что наша жизнь перед мглой предвечной? Гнусный комок из телес увечных, жидкая грязь после стад овечьих. ххх Мусорник, чем огромней, тем роднее вороне, что чернотою превосходит всю силу неслышной вони. Это, как силлогизм, разрушает знанья, что думам мешают стать равными тем безумным, что видят зрак в оковах. Сука, что громко скулит на огромной свалке, не может дать знать своей сломанной лапе о всем запасе кульбитов вороны, зрачок которой весь равен цели в то время, как отражает дали. Я, старый Шейлок, нахохлившись на кресте, взираю в прорву. Надо думать, что с этой точки никто не видел всю голову и как бы лучи - ногти, на желтизне которых она нашла опору. Всадник где-то вдали, забираясь в гору, знает, что, потеряв подкову, конь может рухнуть. Об этом не знает лошадь, принимая весь склон за свору всяких событий, сменяющих дружка дружку. В пивной толстяк, поднимая кружку, мысли позволяет крутиться, как новой спице среди всех темных. А сон орлицы среди ветвей тревожен так, что та сжала когти. Таковы, вроде, и все птицы, что, впрочем, хуже, чем лошади, знают весь смысл охоты. Ветер сечет кремень до зазубрин лучше, чем это нужно для воплощенья мечты убийства. Ветер, стекая по крыше почти как крылья, мощнее недоуменья взирающих в телевизор. Пространственность свалки в том, что ее края загибаются к смертному одру. ххх Завершая день вознеси молитву, не забывая, что молитва очищает сердце от части скверны, облегчая работу мышцы (сдвигая пучок Гиса на малую долю влево), давая зеленым легким (с вкраплениями черного перламутра) честно отработать ночную смену. Лишенный нервов (предусмотрительно все-таки, хоть и мелочь) сердечно-легочный круг (все же круг: утопись, Кубассо) умирает медленно м подспудно, почти неслышно, зато постоянно, и достоверно, и ежечасно. ххх Мысль упирается в горизонт, где солнце садится за толстый зонт, опускающий тень на унылый гроб, проносящийся мимо ограды снов. Каждый сон - словно пика, твое копье, воронье извели - и молчит воронье. Все надежней бактерии. Этот тлен - продолженье клинических перемен. Я встаю и сажусь на надгробный блок, отсеченный от света прозрачной тьмой, и костяшкой пальца счищаю клок травы, проросшей голеностоп. ххх До свиданья, осень, ты так слезлива, что мир как-то смылся в свои оливы, а мы здесь пляшем чучмекский танец так безвозвратно, что в мхах британец готов поклясться, что слышит бубен. Малюй же, осень, пейзаж свой сирый на всех опушках, на наших спинах, на красных плюшках кленовых листьев, на плюше флагов сезонной кистью. БАМБОЧАДА, стихи и пастиши ххх Я представляю вас без всего, без всего, и снова я вас представляю, представив почти до боли, до боли представив, преставясь от этой боли, преставясь от боли и лежа в холодном морге, и лежа в морге на скользкой и влажной полке, пихая ногой алкоголика (он здесь сторож), пугая студентов иешивы до безобразной дрожи, летая ночами под гулким и влажным сводом, летая ночами в лучах бледножелтой лампы, летая под кружевом точек, блеснувших в луже и отразившихся злым плафоном на мокром своде, я летаю по коридорам, по кори-д"орам, по кладам, сундуки задевая, обдирая горбы и уши, обдирая сердце о срезавший угол ужас, вылетаю в резные створки, скольжу, надеясь, в вашу спальню, в ваш дом, о, прелесть. ххх Закона мерность, заунывность, верность передней букве, сданной на закланье, возложенной, скатившейся, подъятой, возложенной опять на бронзовый алтарь и посвященной горестным обрядом повсюду шарить безутешно, неустанно, не смея, не решаясь отдыхать.... Искать его, взывать к нему и звать ей неизвестного в торжественных потемках, в Его потьмах, в потьмах Его, в намеках на тьму Его, в Его тяжелых вздохах, в чужих, ей чуждых коридорах духа.... И, пугаясь, остановившись, задохнувшись, оседая на ощутимый, но незримый пол, суметь подняться и вновь пуститься вдоль и поперек Его пространства, и по периметру неизмеримости Его, и, не найдя, упасть, заплакать, встать, не прерывая плача, не утирая слез, придти в движенье и, пойдя, вновь шарить, продолжая шарить, продолжая.... ххх Ландскнехты нервов в гуще путча, гвардейцы нервов предающих, на штурм идущих. Дрогнут веки, трепещут губы, руки, плечи... Ах, успокойся ангел нежный, нас ждут во тьме ночные кущи, пойдем вдохнуть эфиров млечных, природы вздохов вездесущих. Я говорю тебе лишь мудро, я не скажу тебе: сотри, сотри превратные черты и ты увидишь : жизнь прекрасна. Смотри на разные черты сей жизни слишком ежечасной, взгляни, мой друг, карикатура... И в пальцах Духа партитура, и сих пустот колоратура не тот же ль, в сущности, пикаро, болтливый кормчий отчих ларов? ххх Крики и грохот, и злобный хохот, топот коней и утробный рокот озверевшей волны, волочащей камни, дребезжанье земли, как гнилого ставня, я убит! Просыпаюсь от звука стона. Дождь, рассвет и урчанье грома. ... Хмурые березы, мокрая куртина. Я один в слезах, злая Валентина. ххх На улице фонари поднимают лампады кверху. Полиловевшее небо в кроваво-жемчужных венах, в ломаных как крахмальная простыня просветах, в свете лампад стареет, сереет и застревает в застрешном пространстве, оставляя в полуподвале взгляд созерцателя, осевшего в полуподземный из безвоздушного бельэтажа, парящего шпажным жестом над душной грудой пролетов упавших лестниц. В аллее фонари поднимают к небу свои лилеи, к лиловатому верху с золингеновским блеском и шеврейлевским алым Х-лучевым подтекстом. ххх Храня стабильность сумасшедших элементов, паря над паровым котлом, над паром мирового моря, купайся в волнах, в соли, в мокрых элементах, в редкоземельных, в чаще океанской, и не споря ныряй нервалом в нервные глубины и в провалы, выныривай, сопи, хватай зубами воздух нежный, ныряй опять, кружи под косяками тихой сельди, пугай случайно тонущих, хватай упавших в воду, влеки их под поверхностью по солнечной дороге, влеки их в Марианские угодья и теснины, где спит спокойный монстр, глотающий обиды, опять выныривай, смотри быстрей на солнце, на гладь, на рябь, на шторм, на что придется, и вновь ныряй, несись скорей к Нептуну, к Главку, раскланяйся, проси поверить, смейся, распрощайся, плыви вздремнуть в Титаник в капитанской рубке, в слезах алмазных искупавшись, возвращайся. ххх Универсам в Каледонии Нестор, мой пастор и мой Аластор, следящий за мной на улицах длинных (как адвокаты, как авокадо, как лицо Авогадро - ужасно продолговатых), настолько отвратительно длинных, что, о, полнолунье, глаз отдыхает на полногрудии лунном. Федерико де ля Майорка из майонезной банки смотрит мне в грудь глазами, полными масла, оливами глаз, овуарами глаз овальных. Аллювиальный аквариум. Овуальный. Кстати, и ты тут, мой старый падре, усталый, слегка слинявший, но все еще величавый Вальтер, вождь даггеротипов, вождь восковых кладбищ, вождь всеобщей истории, старобородый граббер. Зимой поле брани напоминает вату (менструозная монструация): социально-политическое созревание государства. ххх Мысль пикирует в тину лесного пруда, отворяя ларец Лилофеи: плывут жемчуга, образуя стеклянную пену. Пристойная лань украшает взволнованный берег. Таран налетевшей толпы тормозит, задыхаясь, о рябь. Из прозрачного мозга легко проступает листва, и извилины прячутся вдоль по чешуйкам ствола и, чертя вопрошающий знак /грамматически страшный/, удивляются, верно, завидев расцветшую чашу. Вдалеке рог охотника злится на нежную чашу. Там невидимый бык воздевается ради гудка. Неуклюжий алтарь свой для лани влекут облака. Моя карма, клубясь, поднимается с тихого дна. ххх Прелестный хор танцующих русалок плывет в сени построившихся лип, твой полушепот, тени, полуслава, полуполет любоначалия. Вонми, дух праздности, уныния слепого, здесь бывший раб лежит в рябой тени, на твой полет наад черепичной кровлей любуется, томясь в густой пыли, к тебе взывает пряными устами в бесстыдстве смерти сладко обмирая. ххх Я - дым дождя, я - пыль на древней бронзе, я - янус жизни, я - оазис козней, я - яд змеи, дающий нежность прозе, я - дух любви, задумчивой и поздней. Я - обитатель дна и лукоморья, среди ундин на сумеречном взморье я пел густую песнь, разящую здоровье ума и тела, и питался кровью, бурлящей в горле, заражавшей болью все пробы грез. И в начиненной солью тугой воде я открывал все раны и пил любви мучительные граны. ххх Дозволь, не растекаясь мыслию по древу, не волком шизокрылым, не певуньей, исполнить гимн сверкающему делу, промыслить нечто в это новолунье, а, может быть, пришедшее затменье. Сквозь закопченое стекло моих сомнений, сквозь несомненное стекло моих окопов, вглядись, о, юноша, с веселыми ногами, в земное небо розоватым взором и упокой бисквиты на диване. ххх Миновав барьеры отчизны /эвфемизм/, выкатившись на берега турчинов чинно, где ожидает крылан серебристый львиной державы /а не орлиной и не орланной - вот птичье царство!/, взмахнув на прощанье чешуйным гадам левой ногой, отправляйся к кафрам и торгуй оружием с мелким ханством. Мни по-немногу, загорая под атталеей, получив климатическое убежище от мороза, мни: в пенатах пьют чай с вареньем, есть прелесть в процессах амфибиоза. ххх Весь лишний мир в неясной мгле, он уменьшается повсюду, трепещет штора на окне, бегут блестящие секунды, часы играют быстрый марш, и все скорее карандаш простых узоров на обоях, и все тесней дышать обоим, и ускоряется полет, и увлажняются ресницы, и ноги ставятся на лед, растя потерянность на лицах, и углубляется провал, и сквозь огромность расстоянья вдруг губы тянутся к губам в несчастном трепете страданья. ххх Как жар, пахнувший от куста, вдруг запылавшего лениво, все так же томно-терпеливо улыбка тронула уста, и растворяется как сахар, дым, невозможный без огня, как будто некий дивный знахарь в прозрачном мареве огня готовит страшное лекарство, которым опоит меня, суля мне вечное мытарство всегда вблизи, но без тебя. ххх Я так мало успел... я так плакал мало, я отведал отравы, я видел славы глуповатые тени.... Разбив колени у глухих алтарей, в темноте видений не дождался архангела. Злобный гений все смотрел мне в глаза неподвижной тенью. (Я сказал бы, что это был взор растенья). Если взгляд амбразуры и вскрик раненья отдаленно сравнимы, то мой гонитель может быть уподоблен лишь слепку вздоха с отвернувшихся губ.... Как светла природа: только в ней для меня и тиха обитель. ххх Прелестный парк в ракушках милых далий, ты... скромный вид... но нить твоих сандалий так быстро вверх бежит, так нежно обнимает, так заплетает сеть, так властвует, хранит... Когда мы превращаемся в гранит на нас ничто, ничто, ничто, ничто не давит, никто нас не пестует и он же нас целит. ххх Я превратился в паводок цветов, в цветущий мрамор в арочных аллеях, в обитель нимф. И солнце, рьяно рдея, роняло блики. Чистое стекло, струясь, переливаясь, грустный холм вздымало вдруг над кудрями Нарцисса, светилось, нежилось, играло и влекло меня к прелестной женственной гробнице. ххх Вот и новая ночь подошла к забору. Встала на цыпочки, взяв опору. Штакетник пригнулся к кустам. Корова на лугу шевельнулась дебелым боком. Фонарь у околицы беззаботно мигнул и забросил свою работу. Опушка, используя случай, сразу придвинулась ближе степным оврагом. Сиреневый пояс зари вечерней стал фиолетовым, бело-серым, черным. Камин, задохнувшись, доел березу и стал тише, мглистее и пещерней. Луна незлобиво сияет чорту. Так пустынно вокруг, так строго. Душа сладко падает тихо, робко куда-то в ноги. Как томно мертвым. ххх У мельницы Все заставляет исследовать склоны. Даже пристальней /легкость спуска меньше легкости на вершине/, чем треволненья внизу в долине. Роща плывет по /вообще/ низине, словно рыбы в большой корзине, но в ловушке, что словно омут, живописна, как пук петрушки. ххх Я плыву на восход по дороге любви, очарованный странник на легком пути... /ах, на легком - за это прощенья просить: Бог простит ли? Кому ж и простить./ Легкий бриз / обязательно бриз... или дрок - хоть в уме убежать от мордовских берез. Это край вурдалаков, вервольфов и шкур: гой еси, пышный лес/, ну так вот, мон амур, легкий бриз, пролетев, зацепился за прядь, остается тебя - пав ничком - умолять отпустить бедный ветер на берег морской. Нереиды смеются, следя за доской, на которой невольный пловец /это я/ так безумно хранит свою жизнь. ххх Глубь кадастра Вот, в сущности, мы и при барышах. Но их не поручишь телеге. Так не рассчитываются в этом мире, ибо я слабее разумом, нежели ты красив. А недостаток любви - что-то вроде порчи. Недостаток любви, вызывая корчи, словно след слепоты на походке, подобен джиге в плывущей лодке. ххх Ты идешь по пустыне, мой друг, мой высокий дуб, моя птица печали, бегущая... смех в начале, слезы в начале, воды в канале все больше, больше... Голоса с нагорий грубее, толще, все толще, толще. Все ниже, ниже уровень сникшей, потухшей суши, лишившейся толщи, становящейся тоньше, тоньше. Логосок лауданума тихо тянется в наши уши, мотороллер скользит по склонившейся части чаши, умирают легавые, вставшие вместо гончих, умирает Анна на сабле, умирание все же лучше. Что же петь, мой незримый голос, упавший дуб, что же плыть и зачем? До какой там суши? И где выйти, где встать, угадав зубом зуб, отдохнуть? Берега Атлантиды. Оливы. Кущи. ххх Громадные облака тихо движутся на закат, образуя багряный лесной ландшафт, окаймленный снежностью пенных волн и золистым боком, где сбит огонь. Невеселый клен со сквозной главой в невозможно рослых верстовых тенях приютил скамейку в голубых ветвях с гротесково мощной теневой листвой. Вечер сух и зыбок. Негустой покой. Благодарно местный рассыпной некроз, белый бег волана для гурьбы стрекоз и текущий в душу половой наркоз. ххх Как успокоить душу? В мглистом она живет непостоянном мире, волнуема, колдуема флейтистом, как дым из чаши на веселом пире, и принимает странные, чужие, меня манящие, мерцающие виды, плывет и кутает, пленяет небольшие кружки и стайки /крошечные нимфы/, крутые лбы таинственно вельможных спокойных лиц, танцующих эфебов, но жжет меня, и губит, и тревожит рассудок слабый, изможденный небом.